. . . . . . . . . . . . . . .  . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Прийти сюда - как пересечь экватор.
Представьте, вы пересекли бегом.
(Я про бульвар - и ни о чём другом.)
Встречает вас... китайский кинотеатр.
Из мрамора: две пёсьи головы
на туловищах львиных. Эти чуда
блюдут покой и святость Голливуда,
пока навек запомнить тщитесь вы
конечностей в цементе отпечатки:
Боб Хоуп, Гарольд Ллойд, Софи Лорен...
Хозяин театра, милый шоумэн,
оставил всё нам в каменной тетрадке.

На маленьком железном скакуне
билеты продаёт китаец куцый.
Теперь Мао-Дзэ-Дун или Конфуций
ему не нужен. Как, допустим, мне
не нужен Ленин или Достоевский.
Колышутся павлиньи занавески
за окнами. Фарфоровый покой,
украшенный по дереву резьбой
и глянцами реклам почтовых марок.
Теперь они не люди, а каталог: 
Хичкок, Джеймс Дин, прекрасная Монро -
три идола в новейшей попкультуре.
Здесь царствует вовсю в миниатюре
коммерческой Америки нутро;
косметика, одёжка, сувениры,
автографы Ван Дэма и Де Ниро,
журнал "Удав", в котором есть статья
о том, что все проблемы бытия
решить способен только парикмахер.
Естественно, что при таком размахе
не стоит даже браться за перо. 
Не знаю, как вам Мерилин Монро,
однако, если верить толстой книге,
то всё произошло не оттого,
что клан был против, что плелись интриги,
что все, по сути, роли - ничего...
Да просто Мерилин была прекрасна.
Ведь это, как известно, преопасно.

Вы можете зайти на Глендон к ней.
Там парк между Уилшер и Огайо,
где смерть, иных утех не предлагая,
цветами балует своих детей.
Фиалки, розы, красные гвоздики
у камня голливудской Эвридики.
Я был в неё влюблён в тринадцать лет,
не зная, что её уж год как нет.
Гвоздика. Роза. Белая фиалка...
Не в славе дело. Просто... очень жалко.

Когда-то на бульваре был отель,
где год, до смерти, жил великий Гриффит.
И если Голливуд - больная щель,
то Гриффит - Вавилон. Или Египет.

Он полагал, что кинобалаган
способен стать явлением искусства,
когда всего важней - простые чувства;
ну а сюжеты... так себе, обман.

В последнем интервью, в своём отеле,
он говорил о ветре, о цветах...
Что только красота, на самом деле,
имеет смысл для каждого. Вот так.

Отель тот назывался "Никербокер".
Смешно звучит. Почти как "руки-в-боки".

В последний год он был невыносим,
язвил и задирался без причины
и вообще жил как-то не по чину...
Да кто ж ему судья из нас? Бог с ним. 

Смерть наступила в результате боли.
Зато мгновенно. Прямо в вестибюле.
Теперь там дом жилой. Для пожилых.
Названье не меняли - "Никербокер".
Играют пожилые в бинго, в покер.
Там много русских. Нынче как без них?

Взять пиво, сесть в машину, ветру - ворот
и двинуться в прекрасный белый город -
чуть западнее и на север, вверх,
где греческих названий фейерверк
и вообще - античный мир без меры:
везде проезды Аполлона, Геры,
Ахилла, Зевса. Им наперерез
спешат Электра, Геркулес, Гермес.
Вот пересёк Юпитер Океанус,
и хочется, чтобы водили за нос
тебя и дальше древние слова.
Страна сия на мифы здорова,
да мы сюда и ехали за сказкой -
как маленькие дети за раскраской.
Олимпус-Маунт - вот где мы теперь.
Проезд Вулкан. А там поди проверь... 
Здесь и взаправду с почвой дело зыбко.
Но белой ослепительной улыбкой
дома гостей встречают на холмах,
даря покой блуждающим впотьмах.

Ни слова. Ни бибиканья машины.
Лишь редкий зов... павлиний... петушиный.

Тебе спасибо, Лаурел-каньон;
я был и вправду слишком утомлён:
скитанья дух не гнул - зато коверкал.
И вот со мной - ни Карл, ни Уолт... ни Эдгар,
а некто не известный ни-ко-му,
причастный, впрочем, к речи и письму,
однако неизвестный и ненужный,
влюблённый в звук со стороны наружной.
А внутренняя жизнь - не по нему.
Как видите, по званью и уму
он нас достоин. Даже лучше многих
поэтов и мыслителей двуногих.

Он движется. И я иду за ним,
живой пока что, цел и невредим.
Мы двигаемся к цели, очевидно.
Кругом жильё - но никого не видно!
На майском солнце нежится листва.
Оставшиеся после Рождества,
колышутся бумажные гирлянды.
Сиреневым свеченьем джакаранды
пронизан мир; от маленьких цветков,
от их полупрозрачных лепестков,
усеявших асфальт, такая сладость,
такая теплота, что нету сил
идти. "Любезный сэр, покурим малость?
Передохнём?" - его я попросил.

Он говорит: "Но мы почти у цели.
Все люди на машинах улетели.
Ты видишь дом? Ему под сотню лет.
Там свет везде. Один лишь чистый свет
и больше ничего и никого там,
как будто озарён солнцеворотом
сто лет назад он. Там повсюду свет
играет сам с собой и дела нет
ему до нашей жизни. Будешь бренди?"
- Я пиво буду. -
Он солёный крендель
мне протянул и прямо из горла
отпил немного. Лодка проплыла
по небу - что-то вроде цеппелина.
"К началу всё идёт. Огонь и глина, -
сказал он. - Поменяем весь уклад.
Страстей нечеловеческое бремя
разъединяет всех, поскольку ад -
не место происшествия, а время.
Но мы пришли. Гляди, кругом цветы.
На них следа нет нашей маеты. 
Они друг друга любят и жалеют,
и потому не мрут и не болеют,
а только обновляют лепестки".
Он выпил снова. Встал. Потёр виски:
"Я знаю, что придёт безумный кто-то
и станет солнце цвета терракота,
но в доме том - пребудет ясный свет,
как будто смерти не было и нет".

Сказал - и удалился, мне рукою
махнув едва, мол, дело, брат, такое...
Я даже и ответить не успел,
как он исчез среди древесных тел,
за домиками, за отвесным спуском,
в пространстве, где не говорят на русском
и вообще никто не говорит,
а лишь закат до полночи горит.
Там ветер, небо и сухие травы.
По воздуху стеклянные составы
летят, как в автоматах игровых;
там лица всех убитых и живых
взирают на себя же в изумленьи:
мы - здесь. Мы - любим вас. Мы - ваше зренье.
И слух ваш у итоговой черты...
. . . . . . . . . . . . . . .  . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Очнувшись, я увидел дом, цветы...
Был собеседник или показалось?
Пока одно с другим не увязалось,
я обойти решил снаружи дом.
Цветы росли у дома и кругом,
порой теряясь в белопенной массе.
Вон башенки сиреневых камассий,
волнистые матилий лепестки
вокруг скоплений золотых тычинок.
Вдали видны ряды люпинов чинных,
вербены тёмно-синие значки,
как будто бы привинченные к стеблю...
И, понимая, что ступил на землю,
я заново увидел солнце, двор...
Трава росла. В траве, как на подбор,
валялись куклы, велик и кофейник.
Над ними возвышался журавельник -
герань (от греческого журавля).
Как в детстве, тёплою была земля
под небом голубым, в цветочном зале.
На пышный бархат ласковых азалий
по капле сверху падала вода.
Мир жил, себе не делая вреда,
как в песенке про небо голубое:
камелии, нарциссы и левкои
веранду обступали в этот день.
На самую высокую ступень
попадали от ветра звёзды флокса...
Тюльпаны, мальвы (я совсем увлёкся!..)
Вот редкостный японский анемон;
круг лепестков как будто бы скреплён
мерцающею золотою брошью
с зелёною жемчужиной, и дрожью
росы охвачен каждый лепесток -
то розовый, то белый... (Между строк
заметим: смысл цветов не в красоте, но
лишь в том, что знают путь свой и оттенок.)
Подобной мыслью, видимо, польщён,
кивал мне бесподобный ифеон. 
А это - свита короля Альфреда: 
решили прогуляться до обеда.
Зелёным шпагам листьев несть числа -
нелёгкая сюда их занесла.
Но кто король Альфред? Лиловый ирис?
С ним дама. Ах, какой глубокий вырез.
Как лёгок стан! Изящен как изгиб!
Глаз не отвесть. Кто видел - тот погиб.
Прекрасна королева орхидея -
цветочная античная Медея.
Зелёную базилику, ампир,
прозрачно-золотой, колышет ветер.
Ленивый ветер, мягкий, как зефир.
Шепнёшь - и слышно, кто тебе ответил.
Под сенью эвкалипта, у окна, 
свисают гроздья крохотных бегоний:
огня побеги спрятаны в бутоне
из тонкого, как утро, волокна. 
Поодаль, как на праздничной открытке,
пушистые сияют маргаритки.

Вблизи ограды - стайки райских птиц,
из тех, всегда таинственных, ночниц,
что миру свою тайну не открыли
и лишь ночами расправляют крылья
тугих остроконечных лепестков,
оранжевых и синих, как на зов
взлетая из бордового бутона
над гравием и плиткой из бетона.

Напротив - добродушно, как щенки,
глядят со стен на Божий мир вьюнки;
так много их, что, повинуясь взгляду,
я вдаль пошёл, за белую ограду,
спускаясь по траве, среди цветов,
и видя лишь цветной земли покров.
Мельканье ярко-розовых годеций:
у каждой - по четыре лепестка.
Но связь их с нитью стебля столь тонка,
что дунь сильней - и никуда не деться.
Багульник, или Лабрадорский чай:
напоминают белые соцветья
раскрытый парашют. Всё в чётком цвете.
Да только непонятно - что за край?! 
Багряные индейские гвоздики,
а там - ночная тень, или паслён.
Весь мир вокруг цветами населён,
они бегут ко мне, меняя лики.
Цветок китайский домик. Он - сравни! -
и впрямь восточным пагодам подобен.
Для жизни, может быть, не так удобен,
но нежные цвета его сродни
тончайшим переливам перламутра.
Эшольция - калифорнийский мак,
весь в золоте, открытый солнца знак,
он ночью затворяется до утра.
Головку наклонил в траву пион,
пурпурный бархат лепестков скрывая.
Цветам не видно ни конца ни края.
Упал в совиный клевер небосклон.
В торжественном покое изумлённо
цветы являлись из его глубин.
Трезубцы листьев жёлтых коломбин,
похожих на картинки из картона,
касались одуванчиков. И те
кружили в яркой белой пустоте,
как бабочки, слетевшие с булавки.

Глубокие раструбы горечавки.
Мигает первоцвета птичий глаз.
В ладонях листьев - ядрышки мадроний.
Чем шире мир цветов - тем изумлённей,
как будто народился в первый раз, 
как будто первый раз живут на свете
серёжки или зонтики соцветий.
Исландский мак - мак с Ледяной земли.
Какие ветры семя занесли?
Борей какой-нибудь... и Санта-Ана.
Я в плоских чашах контуры тумана 
увидел и застывший мелкий снег

...похожие на прошлый век.
. . . . . . . . . . . . . . .  . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Лежали рядом кактуса осколки
и шпорника застывшие метёлки,
крестовник рос, невозмутимо дик,
и ящерками листьев молодых
едва касался пухлых губ шалфея.
Стрекозы возникали, цепенея.
Рос в небе луч и прятался под кров
невыносимо узких лепестков,
окрашенных приливом фиолета.
Заметен в центре пестик из вельвета,
и белый ободок окольцевал
багрово-жёлтый пестика овал.

Скольженье цвета нарастает. Отдых,
как видно, нужен мне. Ладонь ко лбу.
Но всё непроницаемее воздух.
Сползаю, прислонившийся к столбу.
По звукам слышу, окликает кто-то.
Но слишком неразборчивы слова.
Тяжёл цветок твой, Южная Дакота,
цветок пасхальный, или сон-трава.
Я вижу имена и очертанья 
живых фигур, похожих на цветы.
Труд завершился. Всем даны названья.
Здесь, в двух шагах от городской черты,
не марево стоит - пыльца пылится.
Воссоздаются из пылинок лица.
Мы - все. Мы - человечество. Мы - здесь,
надежды и отчаяния смесь,
соединяемся в цветочном поле,
чтоб никогда не разлучаться боле -
всё, для чего мы были рождены.
Как пальцы, наши судьбы сплетены.
Мы - лучший цвет Господнего творенья.
Хотя, быть может, ветра дуновенья
достаточно, чтоб нас разъединить.
Но наша завязь, как живая нить,
потянется к Творцу через пустоты,
через забвенья, страхи и немоты
и снова оживёт в живом цветке,
который говорит на языке,
где связаны одним начальным слогом
два трудных слова, данные нам Богом
для общей жизни: ЛЮДИ и ЛЮБОВЬ.
Мы будем возвращаться вновь и вновь,
пока и этот труд не завершится.
Осталось только... на него решиться.

Так думал я. И вдруг издалека
увидел золочёный диск цветка,
летящий на меня быстрее света,
как будто метеор или комета.
Пригнувшись, я почувствовал укол.
Откуда? Что ещё за зверь пришёл?
О Боже, африканское алоэ,
в подвесках алых... и совсем не злое.
А что на листьях выросли шипы -
так ведь растенья тоже не глупы.
Но тут кентерберийский колокольчик
придвинулся. "Ещё один укольчик, -
шепнул он мне, смеясь, - и никогда
ты больше не увидишь города,
которые любил, себя не помня.
Теперь ты знаешь, что каменоломня -
твой город. Мы пришли тебе помочь.
Решай, пока не наступила ночь". 

Откуда-то шипенье радиолы.
Наверное, и полдень где-то там.
Цикорий голубой. Садятся пчёлы.
И бабочки порхают по цветам.
В молчанье погрузилась вся округа.
Нет никого здесь - ни врага, ни друга.
Гляжу, как из цветного городка
течёт по небу тёплая река;
просвечивает дно: трава, ракушки,
исчезнувшие детские игрушки...
И, опускаясь в воду и песок,
колышется закат у самых ног...
Кончался день. Спадало напряженье. 

Уснув, я вдруг почувствовал движенье.
Тугие стебли стягивались в круг,
мурлыча что-то, как у колыбели,
и льнули к телу; вот зазеленели
колени, шея, плечи, кисти рук.
Иные из цветов пускались в танцы:
прыжки вербен, вихлянье традесканций.
Разросся и раскрылся львиный зев.
А листья лютиков - вороньи лапки,
выглядывая из большой охапки,
царапались, в момент окостенев.
Иные - лопотали, как в угаре,
теснясь кругами, тройками и в паре.
Вмиг сделав три немыслимых витка
и гаркнув, как рассерженный фельдфебель,
живучую материю цветка
рассёк трёхгранный, нереальный, стебель.
Попадали в ладони лепестки
и тут же, словно глина, затвердели.
Не скинуть их... и не поднять руки.
Мерцанье мысли только... еле-еле.
И тихо, как летучей мыши свист,
вдали винтился в небо остролист.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 

Там, кажется, ещё проезд был... Кронос.
Цветок лежал, как усечённый конус.
Друг к дружке жались - будто двойники -
его полуживые лепестки.
И впитывало медленно сознанье,
как возвращалось в глубь цветка сиянье.
. . . . . . . . . . . . . . .  . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 
. . . . . . . . . . . . . . .  . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 

Цветы ещё стояли предо мной
и всё же, как сквозь поры прорастая,
внутри меня росли живой стеной,
в своё пространство душу замыкая
и тело отделяя от души.
- Ну что ж, вот вам последние гроши
за эту вдохновенную работу,
за гордо предоставленную льготу. -

Они молчат. Я понимал без слов,
что просто умирал среди цветов.
Но радовался этой странной смерти,
как адресу родному на конверте.

С холма шёл гул. Окончен уик-энд.
Вернувшийся с просмотра кинолент,
народ заказывал "китайку", пиццу
и обсуждал поездки за границу,
политику и секс больших людей -
актёров, бейсболистов и вождей,
а также как нам похудеть на паунд.

Жизнь возвращалась на Олимпус-Маунт.

Май 1997 - февраль 2000

Примечания.
Holly (англ.) - 1) падуб - род вечнозелёных, реже листопадных деревьев или кустарников с колючими листьями; 2) остролист - родственное падубу небольшое вечнозелёное южное дерево с колючими листьями и тёмно-красными ягодами.
Hollywood (англ.) - остролистовый лес.
Голливуд - "обрусевший" вариант признесения английского слова Hollywood. 
Голливуд - район в северо-западной части Лос-Анджелеса (с 1910 г.). До этого - официально был городом (с 1903 г.). Когда-то - частное владение в сельской местности, названное так его хозяйкой миссис Уилкокс. В последние десятилетия территория Голливуда сократилась. Сообщается, что название было дано в честь того места, где проживала чикагская приятельница миссис Уилкокс. Однако есть и другая точка зрения, что миссис Уилкокс была под сильным впечатлением от тех самых вечнозелёных деревьев с колючими листьями и тёмно-красными ягодами, которые в изобилии росли здесь, в её собственном "поместье", только что приобретённом её супругом мистером Уилкоксом, прогибиционистом из Канзаса. Возможно, конечно, и третье, что оба вышеназванных обстоятельства повлияли на решение миссис Уилкокс. 
Голливуд - название киноиндустрии и вообще киномира Америки, история которых - территориально - связана, прежде всего, с районом Голливуда.
 "Парамаунт Пикчез" - одна из старейших киностудий в Голливуде. Основана в 1914 г. Справедливости ради следует заметить: и внешне, и событийно Голливуд в настоящее время не совсем такой, каким был при появлении этой поэмы, особенно бульвар звёзд. Живой легенде пытаются вернуть былую славу и притягательность. 
...милый шоумэн... - Сид Грауман (1879 - 1950) - замечательный мастер шоубизнеса, а также известный владелец кинотеатров, в том числе и "Китайского".
Гриффит, Дэвид Уорк (1875 - 1948) - выдающийся американский кинорежиссёр, положивший начало современному художественному кино. Наиболее значительные работы - "Рождение нации", фильм, повествующий (увы, с расистских позиций, хотя сам Гриффит отрицал, что он расист) о событиях Гражданской войны и послевоенных лет, и "Нетерпимость", в которой переплетаются четыре совершенно разных сюжета: евангельский рассказ о распятии Иисуса, история Вавилона в период нашествия персидского царя Кира, события Варфоломеевской ночи и эпизод из современной американской жизни.
Knickerbocker (англ.) - 1) потомок голландских поселен-цев в Нью-Йорке; 2) житель Нью-Йорка.
Бинго - игра типа лото.
Mount (англ.) - возвышенность; холм; гора.
Олимпус-Маунт... - Маунт-Олимпус, один из престижных районов на Северо-западе Лос-Анджелеса. Иногда печатные источники и ныне включают его в границы Голливуда, как, впрочем, и некоторые другие территории г. Лос-Анджелес и г. Западный Голливуд. Очевидно, символически, ориентируясь на старые границы Золотой эры Голливуда, а то и более ранние.
 ...ни Карл, ни Уолт... ни Эдгар... - Карл Сэндберг (1878 - 1967), Уолт Уитмен (1819 - 1892), Эдгар По (1809 - 1849).
Герань, журавельник. Название - geranium - происходит от греческого слова, означающего журавль.
 Эшольция - о ф и ц и а л ь н ы й цветок штата Калифорния. На английском имеет два названия, которые буквально переводятся как калифорнийский мак или золотистый мак.
...и Санта-Ана... - ветры Санта-Ана; сухие, горячие и очень опасные ветры, с которыми хорошо знакомы жители Южной Калифорнии, в том числе в графстве Лос-Анджелес.
Сон-трава, прострел - о ф и ц и а л ь н ы й цветок штата Южная Дакота. Буквальный перевод с английского - пасхальный цветок.
...вороньи лапки... - Одно из англоязычных названий лютика - crow's foot, что в переводе означает воронья лапка. Таков рисунок листьев этого цветка.
Pound (англ.) - фунт; 453,6 г.