Лариса Найдич.

Рецензия на книгу Геннадия Ганичева “Гомо скрибенс”.

 Рассказы разных лет. Москва. “Три квадрата”. 2002.

Геннадий Ганичев принадлежит к так называемому задержанному поколению. Его не публиковали в официальной печати (первая публикащия появилась в рукописном “Митином журнале” в 1986 году, а рецензируемая книга – первая большая публикация автора “на бумаге”). Между тем, писать он начал давно; его короткие лирические монологи были известны многим ленинградцам в рукописи, и даже редакторы, отвергавшие его произведения за недостатком оптимизма и соцреализма, признавали литературную одаренность автора. То, что эти тексты, более двадцати лет писавшиеся “в стол”, увидели, наконец, сначала (в некоторой своей части) виртуальный, а затем и настоящий свет, - событие приятное и знаменательное.

Среди рассказов Ганичева есть такие, которые кажутся сугубо реалистическими зарисовками, есть тексты с элементами фантастики и символики, есть исторические стилизации; по-разному строятся их сюжеты. Автор прибегает к различными приемам: иногда он идет вслед за потоком сознания героя, в других местах даются пространные описания природы или повествование строится на диалоге. Но тем не менее, автор всегда узнаваем и по стилю, и по сквозным темам. Так, один из лейтмотивов его произведений состоит в постоянном диалоге его героя со своим прошлым: он либо видит самого себя в детстве и юности, либо обращается к уже давно ушедшим близким. Это возвращение в прошлое вводит в повествование дополнительную плоскость, смещая его время; оно часто связано с моральной самооценкой героя, с осмыслением им самим своего места в жизни. Например, в рассказе “Чужой”: “За две остановки до Луги в вагон вошел мальчик в стареньком пальтишке. Он сел рядом с мамой, та достала из сумки ярко разрисованную книжку и стала громко читать что-то о козлятах. Костя внимательно посмотрел на мальчика – и узнал себя: это его доверчивая улыбка до ушей, его рот, его голубые глаза! Это он, Костя, в этом году пойдет в школу, уже и портфельчик куплен, и мама хочет, чтоб он любил книжки. А сегодня они ездили в Толмачево за обоими.” (с.48-49). “Костя подошел к мальчишке в драной шапке. Тот бил ногами пустую бочку, уши шапки по-собачьи болтались. Это не тот мальчик из вагона? – спросил себя Костя. – Неужели он? Точно вылитый я в детстве.” (с.54). В рассказе “Homo scribens”: “Бабушка, любимая моя, ты идешь на смену в госпиталь. Сашенька, приду утром. Матросы из патруля разглядывают твой пропуск, а ночной Ленинград тих и черен” (с.115). В рассказе “Сентиментальное путешествие”: “Из травы вырастает видение: юноша в моих скороходовских разношенных ботинках и белой рубашке с короткими рукавами скачет за машиной во весь опор на Гнедке, кобыле моего деда. На спине рубашка вздулась от ветра, на груди широко распахнута. Вижу синие потертые шаровары, доверчиво приоткрытый рот, молодое, высветленное изнутри лицо. Его глаза встречаются с моими – и я узнаю себя” (с.8).

В большинстве рассказов Ганичева мы встречаемся с героем в переломный момент его жизни, часто он на перепутье, в состоянии нравственного и творческого поиска, недоволен собой. Герой ранних рассказов (конец 70-х – 80-е гг.) – интеллектуал, находящийся вне официальных структур, живущий по своим общественным законам и пытающийся – в определенной степени – наблюдать за обществом извне, но глубоко страдающий от “мерзостей жизни”. Он беден, лишен жизненных благ, которые для него заменяются ценностями духовными. Ср.начало рассказа “Сентиментальное путешествие”, открывающего сборник: “Дело к осени. Торопливо собираю свою походную сумку: кладу открывашку для консервов, катушку “десятки” (самые толстые нитки) с иголкой, выдранного из хрестоматии “Евгения Онегина”, бросаю тоненького Гёте, а вместе с ним обрывки других самых разных стихов – в пути, знаю по опыту, больше всего не хватает именно стихов. В другую холщовую сумку заталкиваю нижнее зимнее белье (для пожарных случаев, когда ночевать просто негде) и кусок полиэтиленовой пленки: под дождем ее накидываешь на плечи, как плащ. Все это делаю в спешке, едва не плача от злости: обидно тратить время на такие пустяки” (с.5). Своей “честной бедностью” герой не тяготится, скорее сознательно совершая выбор между коллаборционизмом и уходом в собственный духовный мир; “простого труда” он не стыдится. Ср. описание уборки веников в бане в рассказе “Мама” (с.98): “Важно класть рядком, друг к дружке, иначе совсем разлетятся. Движения должны быть почти ласковыми: это веники любят”. Таким образом, изображается типичный для “периода застоя” городской интеллектуал, из тех, кто зарабатывал себе на хлеб в котельных и т.п. “Человек из котельной” (условно назовем его так) – один из современных “бедных людей” - затерялся в улочках Ленинграда – Санкт Петербурга: вот он выходит на Невский, бродит по Васильевскому, собрав последние деньги заходит в ресторан, откуда приводит к себе домой, в коммуналку, подвыпившую дамочку, такую же бедную и одинокую, как он сам (рассказ “Как я люблю”). Перекличка с русской классикой (Гоголь, Достоевский) иногда идет подспудно, иногда “выходит на поверхность”, как в рассказе “Невский проспект”. В других, более поздних рассказах герой – уже вполне благополучный человек, но на поверку оказывается, что за внешним благополучием стоит внутренняя неудовлетворенность и поиск иного жизненного и творческого пути (часто в центре повествования человек искусства). Так, Сиверцев в рассказе “Homo scribens” - известный и вполне успешный писатель – понимает ограниченность своих творческих возможностей, недоволен и своими произведениями, большей частью конъюнктурными, и фальшью взаимоотношений в семье. Многие мотивы этого рассказа перекликаются с фильмом Глеба Панфилова “Тема”, вышедшим на широкий экран уже после его написания. Путешествие Сиверцева по Средней Азии, его встреча с работницей-интеллектуалкой Раисой лишь обнажают давно существовавшие в его жизни противоречия. Постоянное мысленное обращение героя к давно ушедшей из жизни бабушке, воспитавшей его, вводит дополнительные темы. Из его детства всплывают воспоминания о войне и блокаде Ленинграда. Давно прошедшая война, которую Сиверцев пережил ребенком, еще раз напоминает о современной войне в Афганистане, особенно болезненно ощутимой в Средней Азии. Подлинные человеческие страдания становятся не только фоном повествования, но и мерилом истинности переживаемых и изображаемых Сиверцевым-писателем чувств. Воспоминания героя имеют и другую грань: в детстве бабушка научила его немецкому. Немецкая литература – неотъемлемая часть его культурного багажа. Он мыслит немецкими цитатами, и даже Христос говорит в его памяти по-немецки (рассказ начинается и кончается цитатой из Библии, выгравированной на надгробии немецкого кладбища в Петербурге). Из всего этого всплывает еще один мотив: “немецкое” как питательная среда для мировой, особенно для русской, культуры – и одновремено для фашизма.

Герой Ганичева, как правило, одинок и в социальном, и в личном плане. В рассказе “Как я люблю” физическая близость людей лишь подчеркивает их разобщенность, превращая эротику в антиэротику. “Я почти поверил, что я люблю, но мне почему-то очень горько. Прижался к ней изо всех сил, чтобы не заметила, как мне плохо … Одиночество тонко и жалобно поет глубоко на сердце, но усталость заглушает грустную скрипку” (с.72). В других, более поздних рассказах одиночество контрастирует с внешним благополучием героя, а в последнем из опубликованных - “Весна в Москве” - оно предстает в виде горьких ощущений пожилого человека, чувствующего равнодушие и чертвость младшего поколения и приближение немощи и смерти. Человеческое общение приводит в рассказах Ганичева скорее не к взаимопониманию и слиянию душ, а служит толчком к нахождению героем, так и остающимся одиноким, своего собственного пути. Поэтому, встретившись, герои обычно расстаются, скорее всего навсегда, и лишь иногда легким пунктиром намечается возможность новой встречи.

Очень характерен во многих отношениях рассказ “Чужой”, главная коллизия которого состоит в том, что его герой – милиционер Костя – не может найти своей “жизненной ниши” и мечется между миром большого города, представленным для него его новой семьей – женой и ее родственниками, – и миром своего детства, прошедшего в небольшом провинциальном городке. Если в первом он чувствует себя чужим из-за черствости и бездуховности окружающих, то во втором, более человечном, он ощущает скуку и безнадежность провинциальной жизни. “Он узнал стадион с дырявым забором, а рядом с ним стройку, затянувшуюся на всю жизнь. Неужели и я – из этой первобытной грязи? – думал он. – Как любить это? ... - Здорово, легавый! – крикнул ему какой-то парень без шапки, сияя фонарем под глазом ... Как на воле? – Это где? - не понял Костя. – В Питере ...” (с.53-54). И, пожалуй, единственное, что хоть в какой-то степени может помочь найти выход из неразрешимых противоречий, - это искусство, причем не всегда искусство высокое и элитарное, а иногда народное, наполненное истинным чувством и восстанавливающее нарушенную гармонию. Оно представлено в разных рассказах по-разному. Иногда герой обращается к литературе: садится писать или вспоминает любимые цитаты. В рассказе “Чужой” искусство предстает в виде наивного и отчасти смешного выступления самодеятельности. Герой преодолевает отчаянье только тогда, когда выходит на сцену провинциального ДК и поет в хоре.

Дисгармонии человеческой жизни противостоит не только “рукотворное” (искусство), но и “нерукотворное” (природа). В рассказе “Искушение” герой решил для себя вопрос “Быть или не быть”. Смерть для него – слияние с природой, обостренное восприяние которой приходит к нему именно перед расставанием с жизнью. Но все равно смерть глубоко трагична, а простые проявления жизни - люди, косящие траву, женщина стирающая белья, бегающая вокруг собака, – кажутся невероятно привлекательными. “Обогнув последний дом, он долго рассматривал фигурку женщины, стирающей далеко внизу, у реки. Белье ненадолго вырвалось из ее рук и распластывалось на воде. Он почему-то знал, что ее лоб в поту, а рот широко раскрыт, как у той, что косила траву” (с.201). Тема смерти – центральная и в рассказе “Утка”, поэтика которого роднит его с экспрессионистским или сюрреалистическим кинофильмом.

Новые “перестроечные” и “постперестроечные” жизненные коллизии и отношения в России только начинают осмысляться писателями. Пробами такого рода можно считать рассказы “Весна в Москве” и “Мастер кошмаров”. В последнем герой схож с Сиверцевым в “Homo scribens”; он тоже писатель, но оказывается в новых условиях – постоянно живет за границей, где вынужден бороться за существование. Темы, затронутые в этих последних рассказах, очевидно, будут развиваться в дальнейшем творчестве автора.

Думаю, что творчество Геннадия Ганичева не нуждается в литературоведческих ярлыках (модернизм, постмодернизм, реализм, символизм?). Важно другое: его проза современна по форме и содержанию, она волнует, задевает, заставляет думать и сопереживать. Надеюсь, что она проложит себе путь к читателю, и каждый найдет в ней то, что созвучно его душе.

Лариса Найдич.

Иерусалим – Санкт Петербург.

 Neue russische Prosa

Gennadij Ganitschew. Homo scribens. Moskau. “Tri kvadrata”. 2002.

Das erste Buch des Autors, der früher nur in einer Samisdat-Zeitschrift, danach auch im Internet publiziert wurde. Kurzgeschichten, Schilderung des Petersburger und des Moskauer Alltags aus der Zeit der Stagnation und der Perestrojka, lyrische Monologe, Gespräche, Träume, Überlegungen.

Новая русская проза

Геннадий Ганичев. “Гомо скрибенс”. Рассказы разных лет. Москва. “Три квадрата”. 2002

Первая книга автора, ранее публиковавшегося лишь в самиздатовском журнале и в интернете. Короткие рассказы, петербургские и московские истории “периода застоя” и перестройки, лирические монологи, размышления.

обзоры

проза