Я не собираюсь клясться в верности этой смутной и волнующей, несбывшейся (в историческом смысле) эпохе, своего рода будущему в прошедшем: для меня тоже многое изменилось. Но именно там родина моих сочинений, родина души, если угодно. Кстати, само это слово - душа - забытое уже несколькими поколениями, явилось тогда так, как будто никто его прежде не произносил: во всяком случае, всерьез не произносил.

И первым среди всего, что составляло эту родину и что бегло перечислено выше, я все-таки назову сопротивление: а главным путем сопротивления - желание формы. Оба слова, и форма, и сопротивление могут называть разные вещи, и мое употребление требует уточнений. Но форме посвящена, по существу, вся моя критическая и эссеистическая проза, и я не буду заниматься этим здесь. Что же касается сопротивления... теперь я могла бы сказать так: сопротивление чему-то невероятно обширному и никогда до конца не внятному, для окружающих, как правило, почему-то приемлемому; тому, что рассудок готов перетолковать и чем-нибудь прикрыть, но самое простое восприятие - на нюх, на звук, на цвет - узнает:

23 ноября 2000
Москва

Если притупить его проницательность,

освободить его от хаотичности,

умерить его блеск,

уподобить его пылинке,

то оно будет

казаться ясно существующим.

                                       Лао-цзы.

1

 

И меня удивило:

как спокойны воды,

как знакомо небо,

как медленно плывет джонка в каменных берегах.

 

Родина! вскрикнуло сердце при виде ивы:

такие ивы в Китае,

смывающие свой овал с великой охотой,

ибо только наша щедрость

встретит нас за гробом.

 

2

 

Пруд говорит:

были бы у меня руки и голос,

как бы я любил тебя, как лелеял.

Люди, знаешь, жадны и всегда болеют

и рвут чужую одежду

себе на повязки.

Мне же ничего не нужно:

ведь нежность – это выздоровленье.

Положил бы я тебе руки на колени,

как комнатная зверушка,

и спускался сверху

голосом как небо.

 

3

 

Падая, не падают,

окунаются в воду и не мокнут

длинные рукава деревьев.

Деревья мои старые –

пагоды, дороги!

Сколько раз мы виделись,

а каждый раз, как первый,

задыхается, бегом бежит сердце

с совершенно пустой котомкой

по стволу, по холмам и оврагам веток

в длинные, в широкие глаза храмов,

к зеркалу в алтаре,

на зеленый пол.

Не довольно ли мы бродили,

чтобы наконец свернуть

на единственно милый

никому не обидный

не видный

путь?

Шапка-невидимка,

одежда божества, одежда из глаз,

падая, не падает, окунается в воду и не мокнет.

Деревья, слово люблю только вам подходит.

 

4

 

Там, на горе,

у которой в коленях последняя хижина,

а выше никто не хаживал;

лба которой не видывали из-за туч

и не скажут, хмур ли он, весел, –

кто-то бывает и не бывает,

есть и не есть.

Величиной с око ласточки,

с крошку сухого хлеба,

с лестницу на крыльях бабочки,

с лестницу, кинутую с неба,

с лестницу, по которой

никому не хочется лезть;

мельче, чем видят пчелы,

и чем слово есть.

 

5

 

Знаете ли вы,

карликовые сосны, плакучие ивы?

Отвязанная лодка

не долго тычется в берег –

и ни радость

того, что бывало

и ни жалость:

все мы сегодня здесь, а завтра кто скажет?

и ни разум:

одни только духи безупречны,

скромны, бесстрашны и милосердны –

простого восхищенья

ничто не остановит,

простого восхищенья, заходящего как солнце.

Отвязанная лодка

плывет не размышляя,

обломанная ветка

прирастет, да не под этим небом.

 

6

 

Только увижу

путника в одежде светлой, белой –

что нам делать, куда деваться?

 

только увижу

белую одежду, старые плечи –

лучше б глаза мои были камнем,

сердце – водою.

 

только увижу

что бывает с человеком –

шла бы я за ним, плача:

сколько он идет, и я бы шла, шагала

таким же не спорящим шагом.