При тираже в 3000 экземпляров она уже давно стала библиографической редкостью. Так что настоящее издание — долгожданный подарок всем ценителям ее творчества.

С голоса, стихотворение воспринимать труднее, чем с листа: меньше можно вложить своего содержания, труднее пережить стих независимо от поэта — как отклик поэзии на себя. Но голос поэта — ключ. В нем смысловая насыщенность поэтической речи, которая непосредственно исходит из ритма. Ритм — то, что выплескивает смысл в форму стихотворения.

Голос — не просто индивидуальная интерпретация прочтения, но звуковое изображение раковины и вместе с ней создавшего ее океана. Океана сущего до всяких слов и смыслов — океана Слова.

Ольга Седакова — поэт, сознательно живущий в тишине. Стихи она читает — как вода льется: не звонкая вода лесного ручья и не громкая — водопада или бурной реки, но такая, что бывает в озере. Прозрачная, всей глубиной отражающая высоту, тихая вода зеркала. Или фонтана — дерева, бесшумно погруженного в свой круговорот. Вода такая зачаровывает, окунает в себя уже одним ритмом своего звучания.

“И когда плавающее и необъятное, слабое и огромное, как облако цветочной пыли, явление вдруг складывает крылья, вроде бабочки, и садится, становясь, например, “сундуком” или “зимой”, — и оставляет за собой возможность раскрыть совсем другие крылья, чем только что сложило, и улететь и назваться иначе или вообще никак — этот момент вызывает восторг, какого уже никогда не доставит торжество добра над злом, скажем. Это исключительно познавательная этика, если только за “познанием” мы сохраним значение приобщения к какому-то единственному, животворящему, чудесному смыслу; к тому же с условием, что приобщение это спускается сверху, а не добывается силой”9 — пишет О. Седакова о “предмете” поэзии любимых ею В. Хлебников а, Р. Рильке и Б. Пастернака. Это в полной мере относится и к ней самой.

Ключевым понятием для поэта в его отношениях с миром является метаморфоза, благодаря которой все здешнее смещается в потустороннее, при этом мир открывается как явление для “той” и “этой” стороны общего Истока. Эта “пластичность” мира, податливость в отношении изменения — многообразность, с которой Исток проявляет себя в нем, роднит его с водой, извечным символом не только мира, но и всякого превращения.

Вода (как и квази-бабочка Явления) — то, что присутствует как постоянная тема во всех (или почти во всех) стихах О. Седаковой. Она — глубина, источник всяких метаморфоз, жизнь, погруженная в созерцание — зеркало. Последнее — не знак замкнутого пространства, но напротив — пространства разомкнутого, такого, в которое человек и мир на определенном уровне включены всем своим существо

                                        Я тоже из тех, кому больше не надо,
                                        и буду стоять, пропадая из глаз,
                                        стеклянной террасой из темного сада,
                                        любуясь, как дождь, обливающий нас,
                                        как полная сердца живая ограда
                                        у стекол, пока еще свет не погас.

                                       Ограда прощания и поминанья,
                                       целебная ткань, облепившая знанье.
                                       И кто-то кивает, к окну подойдя,
                                       лицу сновиденья, смущенья, дождя.10  

Здесь нельзя не вспомнить о Психее, о ее склонности к воплощению и перевоплощению. Наконец, о чаше — водной бездне, которая вдохновляемая Духом Святым поет на разные голоса. Голоса стихий и вещей.

С водой, глядящею сквозь лица и вещи глубину, О. Седакову роднит еще и ее свойство опрозрачнивать изнутри любую форму. Вливаться во все и превращать камень в стеклянный сосуд явностью своего присутствия:

                                        С нежностью и глубиной —
                                        ибо только нежность глубока
                                        только глубина обладает нежностью —
                                        в тысяче лиц я узнаю,
                                        кто ее видел, на кого поглядел
                                        из каменных вещей, как из стеклянных,
                                        нежная глубина и глубокая нежность.11

 Глубина точит форму изнутри, она “нежная”. Все, что приходит извне — напор, насилие, то, что заставляет сердце закрыться. “Глубокую нежность” испытывает человек, став “стеклянным”, открытым водной бездне в себе — прозрачным для мира — другого всплеска бездны. Глубина — то, что позволяет раскрыться внутреннему пространству во вне и видеть других, в ком глубина со всей присущей ей нежностью свершила ту же работу.

                                        - О Господи, Господи, тело мое
                                        давно уже стало подобием щели,
                                        в которую смотрят на дело свое
                                        те силы, какие меня разглядели. -12

 Глубина, как и вода, просвечена улыбкой. Исток смотрит из нее, сквозь поверхность, сквозь вещество, даруя ему преображение. Глубина щедра на свою и чужую прозрачность. Она непрестанно присутствует в вещах и существах, чтобы дать им улыбнуться улыбкой, излучающейся из нее. Улыбкой Истока. Улыбнуться и почувствовать свое единство с водой, свою целостность — глубину улыбки.

То есть для О. Седаковой:

...дух говорит, как из воды, изъеденные солью глубины.13

 

Как и в процессе создания иконописного сюжета, когда краски наносятся послойно, каждая предыдущая тема, метафора у О. Седаковой “подкрашивает” следующую. Целостный образ возникает как то, что проходит сквозь многоцветие спектра речи и многообразность мира. Как ритм дыхания Истока, как Его явление в лике.

Всем стихам О. Седаковой присуща ритмическая глубина, находясь в которой, чувствуешь свою “вдунутость” в сердце Безначального — обратная иконная перспектива.

Вода у О. Седаковой, как и фаворский, иконный свет не заслоняет лица и предметы, но сквозь них лучится, изливается нежностью материнской и отцовской ласки Истока.

                                         Пруд говорит:
                                         были бы у меня руки и голос,
                                         как бы я любил тебя, как лелеял.

                                         Люди, знаешь, жадны и всегда болеют
                                         и рвут чужую одежду
                                         себе на повязки.

                                         Мне ничего не нужно:
                                         ведь нежность - это выздоровленье.

                                         Положил бы я тебе руки на колени
                                         как комнатная зверушка,
                                         и спускался сверху
                                         голосом как небо.14

 Собственно говоря, все стихотворение — прямая речь, монолог воды-зеркала, при полной стушеванности того, к кому он обращен. Его как бы нет, он настолько слух и взор, что вода может быть услышана.

В этом стихе поэтесса отвечает на вопрос, как можно увидеть, услышать воду, не бурную или спокойную — стихию, но тихую, вблизи, не замутясь, не увлекаясь своим в ней отражением: только созерцая, став водой (той самой, что “глубокая нежность”), открывшись воде.

В вышеупомянутом интервью “Русской мысли”15 Ольга Седакова говорит об игре, определяя ее как “особое, бесцельное и беззаботное состояние”, присутствующие и в “изложениях самых мрачных тем”, как дар “легкого сердца”, необходимый для поэта. Наконец — радость вдохновлявшею псалмопевца Давида.

Подлинный поэт, как и настоящий святой, — тот, кто играет. Играет потому, что в нем играет вода Кастальского ключа — свет. Святой и есть поэт. Он — хвала, возносимая Богу за каждый миг и час, за всех и за все, ставшее в этой хвале от него неотделимым.

                                        А свет играет, как дети,
                                        малые дети и ручные звери.16

То есть доверчиво, с полной отдачей себя игре, с полной врученностью себя и Богу, и всему, с чем играет. И поэт и святой знают мир в единстве его Истока: один — ритмически, другой — в языках Святого Духа.

В поэте разрозненные явления этого мира становятся голосами, возвращаются к своей изначальной природе, оказываются хором. Поэт в нем — и мистагог, и первое лицо трагедии, вершина которой — преображение, принятие своей судьбы и своего голоса, как чаши из рук Истока.

В одной из легенд о Басё, великом поэте японского Возрождения, рассказывался такой случай. “Однажды осенью он и Кикаку шел по рисовому полю. Увидев красную стрекозу, Кикаку сложил:

                                      Оторви пару крыльев
                                      У стрекозы —
                                      И получится стручок перца.

— Нет, — сказал Басё, — это не хайку. Ты убил стрекозу. Если ты хочешь создать хайку и дать ему жизнь, нужно сказать:

                                      Добавь пару крыльев
                                      К стручку перца —
                                      И появится стрекоза”17  

По настоящему играть и жить умеет тот, кто из мертвого может создать живое. Тот, кто даст возникнуть из себя миру, в котором Воскресение — одно из свойств бытия.

Другим аспектом игры является любовь Ольги Седаковой к стилизации. Свидетельство этому и ее “Китайское путешествие” (1986 г.), и такие ее циклы, как средневековые “Тристан и Изольда” (1978-1982 гг.), или античные “Стелы и надписи” (1982 г.).

Ритм для О. Седаковой — то, к чему сводится, как вся культура целиком, так и те или иные временные ее формы. Их включенность в единый ритм бытия (поток) — соки, питающие индивидуальное творчество того или иного поэта. Отказ от них равносилен выпадению из общего звучания культуры, выходу из хора, потере чаши.

Окрашивая в разные ритмическо-временные тона свои стихи, она выявляет архетипичность отдельной судьбы, ее глубинную значимость. Так, например, “звучит” один из ее “античных” образов:

                                           Женская фигура.

                                                                   Отвернувшись,
                                       в широком большом покрывале
                                       стоит она. Кажется, тополь
                                       рядом с ней.
                                       Это кажется. Тополя нет.
                                       Да она бы сама охотно в него превратилась
                                       по примеру преданья -
                                       лишь бы не слушать:
                                       - Что ты там видишь?
                                       - Что я вижу, безумные люди?
                                       Я вижу открытое море. Легко догадаться.
                                       Море - и все. Или этого мало,
                                       чтобы мне вечно скорбеть, а вам -                                                                                                   досаждать  любопытством?18

 

Изображенная здесь — Кора. В ее образе воплощена и вся любовь Греции к своему дому, к своей ойкумене — полноте бытия, и противовес ей — страх бесплотности, смерти, разлуки — потери этой осязаемой на ощупь божественной полноты жизни. Наконец, в нем отражена и индивидуальная судьба — трагедия ранней (так кажется) смерти, печаль обо всем покинутом, невозвратимость ушедшего. Вспоминается бёклинская картина, на которой Данте плывет в ладье Харона к темным кипарисам мира теней,19 мира, который он так гениально изобразил в своей великой “Комедии”.

Вместе с тем, образ выходит как за пределы древнегреческого ощущения, так и за “пределы” бёклинской темы смерти. Он — античное понимание оной, ставшее ритмом в культуре, темой для многочисленных индивидуальных вариаций.

Ольга Седакова видит время (во всей его многослойной спрессованности) вмещенным в Источник, из которого оно постоянно истекает обновленным в новые русла судеб и голосов

В первом, “поэтическом” томе недавно вышедшего седаковского двухтомника, кроме стихов Ольги Александровны представлены и ее переводы, в частности переводы Р. Рильке, Элиота, П. Клоделя, Эмили Дикиисон, гимнов св. Франциска Ассизского, Данте и др.

В цикле “Тристан и Изольда” (1978–1982 гг.), также включенном в эту книгу, есть такие строки:

 

                                        Темны твои рассказы,
                                        но вспыхивают вдруг,
                                        как тысяча цветных камней
                                        на тысяче гибких рук, -
                                        и видишь: никого вокруг,
                                        и только свет вокруг.20

 Это “никого вокруг” и “только свет вокруг” — судьба поэта, истинное его предназначение. Предназначение быть чашей — голосом Истока, голосом поющей и играющей воды.

______________________________

  1. Среди премий есть и врученная поэтессе в 1998 году ватиканская премия им. Владимира Соловьева “Христианские корни Европы”.
  2. “Похвала поэзии” в книге “Стихи”, М. Изд. “Гнозис” “Carte Blanche”, 1994 год, стр. 318.
  3. См. примечание №2, стр. З22.
  4.  “Русская мысль” — №4224 — 28 мая — 3 июня 1998 г.
  5.  НЛО №17, Ольга Седакова — Валентина Полухина “Чтобы речь стала твоей речью”.
  6.  Там же.
  7.  Так, например, в Англии в 1997 году вышла ее двуязычная книга стихов “Дикий шиповник”, а в 1998 году в Иерусалиме, в издательстве “Кармель” в переводе Жаслин Бартель были изданы Старые песни.
  8.  См. примечание №1, кроме этого в 1990 году, в том же издательстве, в виде приложения к журналу “Зодиак”, вышел сборник стихов О. Седаковой. В него были включены такие ее циклы, как “Китайское путешествие”, “Стелы и надписи”, “Старые песни”.
  9.  “Похвала поэзии”, в книге “Стихи” (см. примечание №2), стр. 319.
  10.  Книга “Стихи”, из цикла 1978 года “Дикий шиповник”, стр. 28
  11.  Там же, из цикла “Китайское путешествие” (1986 г.), стр. 289.
  12.  Там же, стр. 78, из цикла 1978 года “Дикий шиповник”.
  13.  Там же, “Стансы четвертые” памяти Набокова, стр. 239.
  14.  Там же, стр. 280, из цикла 1986 года “Китайское путешествие”.
  15.  См. примечание №4.
  16. Книга “Стихи”, стр. 140, из цикла 1980—1981 гг. “Старые песни”.
  17.  Т. Григорьева “Красотой Японии рожденный”, М., Изд. “Искусство”, 1993 год, стр. 391.
  18. Книга “Стихи”, стр. 247, из цикла 1982 года “Стелы и надписи”.
  19. Арнольд Бёклин. Остров мертвых. 1883. Дерево, масло.
  20. Книга “Стихи”, стр. 105, из цикла 1978—1982 гг. “Тристан и Изольда”.

                                                         Материал подготовлен 10 марта 2002 года 

Niworld.ru 23.03.2002.


Данные о двухтомнике - где купить:
http://rema.ru:8101/itaka/html/obzory/Info_11.htm

Ирина Ковалева - РЕЦЕНЗИЯ, ПЕРЕХОДЯЩАЯ В ЦИТИРОВАНИЕ

В середине октября в Москве прошел Второй международный фестиваль поэтов. Прошел шумно, ярко, вынес на поверхность новые имена,