Аркадий Черкасов

ОДИННАДЦАТЬ НОСТАЛЬГИЧЕСКИХ ИСТОРИЙ
О БЫТОВОЙ ДРУЖБЕ НАРОДОВ

В шестидесятых и семидесятых годах один Чёрный Негр в одном московском, ленинградском, свердловском, ташкентском ресторане пригласил одну Русскую Девушку танцевать. Она не пошла, и он за это тут же порвал ей кофточку и погасил у нее на груди сигарету. Никто вокруг не знал, что делать, потому что Негр был Иностранец. Но тут из-за соседнего столика встал Скромный Парень и со словами: “У нас это так делают!” – одним ударом сшиб Чёрного Негра с ног, вернулся на свое место и спокойно стал допивать свою русскую водку. Прибежала милиция, стала хватать паренька. А он показал американский паспорт, и милиция была посрамлена.

В девяностых годах в Ташкенте, Душанбе, Вильнюсе, Таллинне, Якутске, Кызыле была такая вот ужасная демонстрация местного населения. Местное население несло транспарант с надписью: “Русские, пожалуйста, не уезжайте! Оставайтесь, будете у нас рабами”.

Это – выдуманные истории, хотя почти всегда их рассказывают очевидцы (про негра – так даже из Софии привозили, там девушка была болгарская), иногда – родственники очевидцев. Эти истории не в счет, тем более что вы, наверное, их и сами знаете (я слышал первую раз пятнадцать, вторую – раз шесть). Я расскажу одиннадцать невыдуманных историй – без предисловий и без комментариев. Постараюсь даже без выводов, если получится. Итак, начали.

Осенью 1955 года в эстонском городе Тарту к овощной палатке неторопливо шел эстонский старичок, а за ним – десятилетний русский мальчик. Мальчик был я. Большинство читателей – русских в России, – наверное, в детстве не были “русскими” мальчиками, они были просто обыкновенными мальчиками. А я родился в Тарту и с детства каждый момент помнил, что я русский мальчик, потому что русских там было мало, а значит, мы были “особенные”. Но как раз в тот момент забыл, увидев очередь к овощной палатке и старичка, явно метившего туда же. Я резво рванул вперед, бегом обогнал старичка метра на два и встал в очередь раньше его, довольный – умею жить! Но старичок неспешно приблизился, спокойно обошел меня, встал спереди (в Эстонии очередь стоит не тесно) и, повернувшись, сказал по-русски (как он догадался?): “Бекайте напереконки у себья в России и отнимайте куски трук у трука тамм, а стесь – Эуроопа”. Я часто вспоминал этого старичка в московских давках у колбасного прилавка.

С неуклонным прогрессом благоустройства в Тарту появились светофоры, а машин было еще немного. Как загорится на перекрестке красный цвет – толпа пешеходов сразу делилась по национальному признаку: эстонцы останавливались ждать зеленого света, русские шли на красный – машин ведь нет или мало, - презирая эстонцев как трусов и мещан. Эстонцы гордо стояли, презирая русских как дикарей, которые не умеют жить в городе и соблюдать законы, многие из которых они сами же эстонцам и навязали. Карамзин (или масон Новиков?) сказал: “Счастие России в том, что дурные законы здесь дурно исполняются” Эстонцы же всегда полагали, что в этом-то как раз главное “несчастие” России. Скрупулезно исполняемый, дурной закон быстро выказывает свою дурость и заменяется на хороший; плохо исполняемый закон – вечен.

Много-много лет спустя, когда я уже жил в Москве, в Эстонию отправился на отдых один мой знакомый москвич – пижон, англоман, полиглот, теннисист – джентльменистый и элитарный до отвращения. Говорю ему: “Будь там скромен, вежлив и осторожен: это здесь, в Москве, мы знаем, какой ты утонченный, а в маленьком эстонском городке на первый взгляд тебя будут воспринимать как еще одного русского – некультурного, буйного, желающего галдеть в магазине, пить водку из горла, хватать белых женщин за бюст и валяться в канаве – таков там, увы, стереотип, который хоть и несправедлив, но возник, видимо, все же неспроста”. Не поверил и отмахнулся. Вернулся мой москвич пришибленный: все так оно и было (не скажу, в каком он был городке, но не в Тарту и не в Пярну). Мне, говорит, надоело: “оккупант” да “оккупант”, ну я и отрекся: не русский я, говорю, - я, вообще-то, еврей. А в ответ такой афоризм: “Этто вы, русские, между собой сами распирайтесь, кто из вас эврей – упирайтесь к сепе в Россию и там распирайтесь!”. Впрочем, эта история случилась в семидесятые годы, когда эстонцы были злы от безысходности (как, впрочем, и мы). Сейчас у них сбываются Большие Надежды, а москвичей после августа 1991 года там просто полюбили (“За нашу и вашу свободу!”).

Отдохнем от политики. Сижу как-то на берегу Вилюя со старичком-якутом, пьем водку – именно из горлышка, – и я его расспрашиваю про эту чудесную страну Якутию, куда я тогда, студентом, впервые попал. “Скажи, отец, а эстонцы здесь у вас есть, ссыльные-то?” - “Да что, паря, нам, якутам, все равно, русский ли, татарин ли, эстонец ли – у кого нос большой, тот для нас русский, и все”. Интересно, что много лет спустя я побывал у канадских эскимосов, - так в их глазах тоже все европейцы – “одной нации”, только для них дело не в носе. Всех нас они называют не “белыми” (они, кстати, сами “белые”, - как, впрочем, и якуты), а “каблуна”, что значит “большие брови”. Наверное, самым главным “каблуной” им казался покойный Леонид Ильич.

Сплавлял лес на Печоре, сломал ногу, оказался в сельской больнице. Беседую на завалинке со старушкой-коми. “А что, бабушка, ты из своей деревни Покча куда-нибудь ездила?” - “Ой, сынок, раз поехала по путевке в Сухуми” - “Ну, и как?” - “Скучно там, сынок, наших комяков там нету, по-человечески поговорить не с кем. И в санатории в палате я одна была русская”. – “Так ты ж, бабушка, говоришь, комячка?” - “Ну, да комяки-то ведь русские, а там какие-то нерусские жили, с Украины, что ли”.

Вспоминаю и я Сухуми, и другую старушку, русскую, на тамошнем базаре. Взвешивает старик абхазец ей яблоки, и надо же было так получиться, что весы остановились тютелька в тютельку, носик к носику. Обычно ведь получается с перевесом, так на базаре принято. Но тут вышло точно, и все честно: ровно два кило по такой-то цене. Старушке обидно – другим выходит с перевесом, им везет, а ей нет, точно. “Ну, положи еще одно яблоко, зачем такая точность, ведь не в аптеке”. Старик рассердился: “Ах, не в аптеке!” - и одно яблоко, наоборот, снимает. Старушка чуть не в слезы. Дело не в яблоке (были благословенные времена дешевизны), но почему всем на полкопейки везет, а ей нет? И канючит, и канючит. Плюнул абхазский старик, сгреб в две жмени охапку своих яблок из мешка и добавил ей “просто так”, без весов. Кавказская широта оказалась значительно шире русской. Только плевал вот он зря, обидно.

Впрочем, никто не любит, когда кому-то везет просто так. Еду я поездом Будапешт-Москва, и во Львове утром стоянка пятнадцать минут. А вчера при проводах в Будапеште дружба народов достигла такого накала, что язык и губы, как деревянные, голова, как каменная, а утроба, обожженная венгерской палинкой, стонет и жаждет. Выбегаю из вагона на привокзальную площадь – батюшки, в киоске пиво, и никого нет около. Радостный, кричу: “Мне шесть пи-ива!”. Рыхлая продавщица мутно, исподлобья глядит и медленно протирает прилавок. “Будьте, – кричу, –любезны! Я с поезда”. Протирает, протирает. Дождалась свистка поезда и говорит наставительно: “За пывом трэба стояты!” Но все же дала, и я успел вскочить в вагон. Потом понял: у них, как везде, за пивом очереди, а мне просто повезло. И такое мое везение ей просто неприятно: ишь, москаль, разбежался, как будто так и положено, – пришел и взял. За пывом трэба стояты! Львовское пиво, кстати, превосходное. Но это было давно.

В вольные аспирантские года праздновали мы как-то день рождения моего друга еще со студенческих времен, – араба. Вернулся он в Москву из Дамаска – в аспирантуру и получил комнатку в общежитии МГУ. Там нас набилось на праздник человек десять, все больше арабы – сирийцы, суданцы, да я, старый друг, да один суданец привел своего нового приятеля грузина, плюс пару девиц неизвестно откуда. Закончилось пиршество глубоко за полночь, остался я помогать приводить комнату в порядок. Смотрит хозяин – пропали двести рублей, что по своему сирийскому разгильдяйству держал он просто на шкафу под куском железной руды (он геолог). – Кто?! Назавтра собрали военный совет из тех, кто жил тут же, в МГУ. Решили, что свои арабы – не могли, потому что свои. Я не мог, потому что старый друг. Девушки не могли, потому что при их малочисленности каждый держал на них глаз в каждый момент (впрочем, без успеха). “Со стороны” был только один человек, приятель суданца, который утром улетел к себе, в Тбилиси. “Он не мог, - сказали хором все мои арабы, - потому что он грузин!” Все они жили в Москве седьмой год (аспиранты) и считали, что хорошо знают страну. Тут я, честно говоря, почувствовал к грузинам – как русский – национально-этническую зависть. Вот такая у них репутация среди “нейтральных” людей – арабов. Военный совет кончился ничем, а деньги через месяц нашлись за шкафом, когда комендантша общежития под угрозой страшных кар заставила моего друга, наконец, сделать у себя генеральную уборку.

Говоря о “национальной репутации” – расскажу горькую историю. Это даже не история, а так, – никаких событий, одни ощущения-размышления. Как-то осенним вечером на окраине Москвы иду один неширокой дорожкой через большой глухой пустырь. И вижу-слышу: навстречу идет шумная, похоже, поддатая компания, парней шесть, орут песни. Свернуть некуда, убегать стыдно, иду на сближение, сжал в кармане тяжелые ключи, не жду ничего хорошего. Метров за десять разобрал слова песни. Ах ты, Господи, поют “Тум-балалайку” да еще и пытаются по-еврейски, на идише. Один парень слова знает, другие явно “русскоязычные”, но стараются, подтягивают: “Шпил, балалайка, тум-балалайка” … Отлегло на душе, вспомнил, что по “Курантам” сегодня у нас, православных, память Ариадны, Софии и Ирины (всех поздравил), а у евреев – крупный праздник “Симхат-Тойра” или что-то в этом роде. Это наша иудействующая молодежь после синагоги догуливает. Эти, точно, не тронут! “Шалом, ребята!” – говорю, все хором – “Шалом, папаша!” Разминулись, и пошел я дальше с грустными мыслями – не потому что досрочно папашей назвали (тогда вроде еще было рановато), а потому что задумался: как мы дошли до такой жизни, что русский православный человек своих “полных” соплеменников-единоверцев может опасаться, а столь же юных и буйных соотечественников, но по происхождению иудеев – ни капельки?

И еще одна мысль по ассоциативной цепи: куда же вы, ребята, едете, с кем вы нас оставляете на этой нашей общей, не такой уж плохой родной земле?

Ведь те, встречи с которыми я опасался, никуда отсюда не уедут, их и не возьмут. А эти могут уехать, и тогда вероятность того, что следующая встреча с незнакомой компанией на ночном пустыре будет для русского человека неприятной – эта вероятность чуть-чуть увеличится. Ребята, не уезжайте, вот я и деревья посажу на этом пустыре, мы еще заживем! Вы же наши, русские, – неважно, у кого какие были дальние предки – славяне, варяги, меря, мордва, хазары или евреи. И Саша Пушкин – наш, общий, хоть и правнук эфиопа и эстонской немки. А вот Саша Невзоров – кровожадный питерский журналист, незадолго перед тем основавший движение под названием “Наши” – на самом деле не наш, чей бы он ни был внук. Жестокость и фанфаронство – не русские черты. Ладно, Бог ему судья. Я только хочу сказать, что тех, кто уже десять лет с пьяной методичностью назавтра же разбивает (столь же методично московскими властями вставляемые) стекла в автобусных остановках на нашей улице – этих людей я за русских не считаю, будь они хоть трижды Ивановы-Петровы. Не любят они эту землю, чужая она для них, и лучше бы они уехали из России куда-нибудь в … Советский Союз, им все равно, где стекла бить. А Борю Финкельштейна, с которым мы вместе березки на пустыре сажали, чтобы хоть немного украсить этот наш общий уголок бедной нашей России, считаю самым стопроцентным русским человеком. И не хочу, чтобы он уезжал – ведь без него березок на пустыре будет меньше, тем паче, что пьяные “совки” их постоянно ломают, надо весной подсаживать новые.

Но все же, почему среди “них” процент опустившихся – спившихся, никчемных, невежественных, агрессивных, короче, “осовевших” – столь очевидно ниже, чем среди “нас”? Ведь в одних школах учились, в одних очередях стояли те же самые семьдесят четыре года. Видимо, чувство “особенности” постоянно, с детства (забудешь, – напомнят!) мобилизует, не дает расслабляться-опускаться: “Мы не как все, нам так нельзя”.

С другой стороны, не знаю, как сейчас, а в семидесятые годы попала мне как-то в руки такая статистика: из всех крупных этнических групп (тех, что численностью свыше миллиона) в США самый высокий доход в среднем на душу тогда был у русских. Выше, чем у американских евреев, заметьте. В ту пору русских там было лишь чуть больше миллиона, евреев – шесть миллионов, и, видимо, русские в США чувствовали себя гораздо более “особенными”. Не только в этом дело, конечно, но и в этом, видимо, тоже. Знаю по себе: родился русским в Эстонии и постоянно, помню, старался показать “им” (эстонцам), что “мы” не хуже. И не я один: практически весь наш выпуск единственной в ту пору в городе русской средней школы (а эстонских был десяток) разлетелся по вузам Москвы, Питера и других столиц – и почти все получили высшее образование. Знай наших! И, кстати, все мы в этой школе были русские, и лишь теперь, перелистывая старые альбомы, понимаю, как “разнообразно” звучали фамилии моих однокашников.

А вот история про Индивидуализм. Раньше это было бранное слово. Я тоже так думал, но посмотрел поближе – нет, хорошая вещь.

Готовились к международной экспедиции в Арктике – пешком из России в Канаду. Тренировались летом на Тянь-Шане – как водится, тьма народу, намного больше, чем потом пошло по льдам. Задача тренировки – добраться до ледника, имея на плечах тридцатикилограммовый груз. Чтобы создать такой груз, наложили в рюкзаки арбузов. Добравшись до ледника, стали лагерем, и арбузы, за дальнейшей ненадобностью, съели. И тут я, гордый своим эстонско-европейским экологическим воспитанием, гордо собрал все корки и, гордо поглядывая на товарищей, стал их гордо закапывать в песок морены. Знай наших! Мы не сорим, руссиш – культуриш! Ко мне подошел англоканадец Ричард и сказал, что я, видимо, обалдел от высокогорья, потому что здесь, на четырех тысячах метров высоты, эти корки, хоть и закопанные, будут лежать до скончания веков, не разлагаясь. Их-де нужно отсюда унести. Дав этот полезный совет, Ричард благоразумно по-английски удалился. Но тут подошел франкоканадец Жиль и молча засунул все в свой пустой рюкзак – думаю, что кило на двадцать мусора. Поддерживая Жиля приятной беседой, я сопроводил его до поселка при метеостанции вниз за перевалом. Там мы спросили, где у них мусорохранилище. Народ удивился и показал за угол. Пошли, пришли, а там – мусорная куча в человеческий рост, никаких баков и, судя по всему, никакого отвоза. Ввиду высокогорности не гниет, а лишь самоуплотняется. Моя мысль – ну, что ж, мы сделали для экологии, что могли, теперь будем как все. Жиль же сказал сначала нечто с французского непереводимое, а потом разъяснил концепцию: “Вы здесь, в центре Азии, можете делать со своей собственной страной, что вам угодно, но лично я, канадский гражданин Жиль Риу из небольшого, но гордого городка Матан на берегу залива Святого Лаврентия, в Этом – Участвовать - Отказываюсь!”. И тащил двадцать кило через горы еще десять километров до поселка Чимбулак, где нашлись мусорные баки. Я побывал у Жиля в гостях в этом самом Матане и понял, как хорошо можно жить в таком вроде бы забытом Богом месте, где нет никаких ресурсов, кроме креветок в море, но есть Люди с колоссальным самоуважением, которые не опускаются ни при каких обстоятельствах. Недаром и тамошняя газета “Девуар” (“Долг”) несет в качестве девиза (там, где в наших раньше был призыв пролетариям всех стран объединяться) надпись: “Делай, что должен!” То есть - не смотри на других, и будь что будет.

Однако же вернемся под конец к нашей бытовой дружбе народов. Вот разговор, подслушанный в ночь с 20 на 21 августа 1991 года на самой внешней баррикаде из тех, что были вокруг Белого Дома – у гостиницы “Мир”, со стороны которой мы постоянно ждали “гостей”. Темно. Мокро. Страшно. Скучно. Это у самого Белого Дома в толпе было, по крайней мере, весело – костры, гитары, геройские повязки на головах, красивые девушки, так и не изгнанные, несмотря на все усилия Станкевича (в ту ночь все женщины там были красивыми девушками!), песни, новости. А на нашей крайней баррикаде с неприкасаемым российским танком за спиной – стоишь в цепи, как монумент, и отойти нельзя, и присесть некуда, и новости по цепи доходят, как до жирафа. Чтобы подавить страх, развлекали себя сами.

- Мы с тобой Россию защищаем? Спасаем? Значит, мы как Минин и Пожарский. Ты – купец Минин, а я – князь Пожарский.
- Это почему ты князь? А может, наоборот!
- Нет уж, брось! Во мне черкесская кровь, а черкесы все князья. А у тебя батя еврей, а евреи все торговцы. Значит, ты Минин, а я – Пожарский.
- А ты пойди на Центральный рынок, много там евреев торгует? А твоих кавказцев полно! Ишь, князь нашелся! Я, кстати, крещеный, а ты нет!

Вмешиваются соседи по цепи.

- Вы тут, значит, Минин с Пожарским, а мы кто? Народные массы? Вот вам рядом столб, напишите на нем: “Вася и Коля были здесь” – и будет с вас. А то – Минин, Пожарский!
- Не Вася и Коля, а Ося и Шура, – обижается несостоявшийся Минин.
- Ну, вот и познакомились! А то всё молчат… Или в победу не верите?
- В победу верю, а фамилию пока не скажу.… Слышь, опять танки рычат!… Рос-си-я! Рос-си-я!

И пятьдесят тысяч голосов начинают скандировать имя своей Родины, и раскатистое “Р” во всех мыслимых вариантах заглушает рокот приближающихся танков.

niw 05.06.04